Марина Черносвитова - К истокам русской духовности. Этюды
Что значит – осознать духовность, как народность в мироощущении шукшинских героев? Это – назвать их философию, их мудрость. То есть, для современного человека – обернуться от дня текущего, событийного, к непреходящему и непроходящему, то есть – вечному. К русской философии? К русской идее? Народной философии? Крестьянской философии? Все эти определения где-то рядом, каждое само по себе не ухватывает суть проблемы тождественности русской духовности и народности (можно еще добавить – и русской религиозности, но не православия, как догмата и не церкви, а именно религиозности, как Храма).
Приведем пример глубоко философских (не в абстрактном, а содержательно-конкретном смысле) рассуждений на этот счет В. М. Шукшина – отрывок из его неопубликованной автобиографии.
Шукшин говорит: «Я начинаю помнить себя с такого случая. Знойный полдень17. Сенокос. В селе, на улицах – ни души. Только иногда по улице проскочит верховой или протарахтят дрожки, и опять надолго установится сухая, горячая тишина».
«…Я сижу на дороге в мягкой шелковистой пыли, стряпаю пирожки. Это делается просто: надо принести из дома ковш воды и эту воду понемножку плескать в пыль. Образуются вязкие комочки грязи. Из них-то и лепятся пирожки. Но пирожки – пирожками… Делаются они для того, чтобы разложить их потом рядом поперек дороги и ждать, когда поедет какой-нибудь мужик. Ждать приходится подолгу. Наконец в конце улицы показался мужик на телеге. Я залезаю в крапиву у прясла (крапива у нас растет высокая, в рост человеческий, и жалит только ее верхняя часть. Внизу же можно спокойно спрятаться) и оттуда смотрю, как приближается телега. Она все ближе, ближе… У меня замирает сердце: сейчас проедет по моим пирожкам. Мужик увидел пирожки, оглянулся по сторонам, лениво подстегнул коня… Я с каким-то непостижимым трепетным волнением вижу, как сперва лошадиные ноги расшвыривают мои пирожки, потом по ним проехали четыре колеса. Выскакиваю из крапивы и стою над пирожками. Почти все погибли. Те, что с краю, уцелели, а средние все погибли. Снова принимаюсь стряпать и выстраивать рядок поперек дороги. Есть в этой работе какой-то смысл (подчеркнуто нами – Е.С., М. Ч.). Наверно, вот что: мужик до последнего момента не видит мои пирожки на дороге, а я знаю, что они лежат там, и я знаю также, что, увидев их, мужик оглянется. Я это знаю и заранее жду, когда он оглянется. И меня охватывают сладостный восторг и волнение, когда он оглядывается. И еще – очень приятно сидеть в пыли. У меня, конечно, на ногах „цыпки“, но это уже больше беспокоит маму, вечером она будет отмывать меня у колодца»18.
Мы вновь возвращаемся к шукшинскому «распавшемуся крестьянскому роду». Это – глобальная человеческая проблема, и напрашивается то, что непосредственно относится к экологии человека… как субъекта или продукта мироздания? И этот проклятый вопрос – в сцепке дум и поступков героев Василия Шукшина.
Здесь в общем контексте родового первоначала необходимо осмыслить и такие, вроде бы давно понятные слова, как самопожертвование. Если вдуматься, то самопожертвование никогда не есть пожертвование во имя, даже своего рода (когда вообще мы думаем об этом?). Даже когда жертва приносится своему народу, кому, в сущности, она нужна? Христос жертвовал собой… Но ради кого? Народа (какого? избранного?) … Ради людей или Бога? «Или! Или! Лама савахфани (Евангелие от Матфея), – воскликнул он в крестных муках, ибо сам тогда покидал Бога, а не Бог – его.
Народ… Но будем точны в происхождении и смысле этого слова: на (ш) род! Он есть некая изначально положенная ценность и целостность. Народ – это то, что в своем единстве имеет постоянную тенденцию к саморазвитию и самосохранению.
Какие уж тут жертвы! Акции отдельных людей, жертвующих собой во имя «народа» – это их личное дело. Для народа – любая жертва есть явление естественное и поэтому не есть, собственно, жертва. Отсюда самопожертвование – это сугубо эгоистический акт (крайняя степень и ступень самолюбия, гордыня и т. п., и самоубийца, убивая себя, осуществляет акт самолюбия, поэтому впадает в страшный грех – губит свою бессмертную душу).
Вот В. М. Шукшин ушел из деревни (мы из его биографии знаем – голод гнал тысячи таких, как он, подростков в то время из деревни в город), не потерялся и не потерял себя. Стал творить – писать, играть. Самопожертвование? А откуда тогда постоянное чувство вины перед сельчанами и «суетливость» душевная? Василий Макарович в рассказе «Воскресная тоска» признается: «…Меня охватывает тупое странное ликование (как мне знакомо это предательское – подчеркнуто нами – Е.С.,М. Ч. – ликование!). Я пишу. Время летит незаметно. Пишу! Может, завтра буду горько плакать над этими строками, обнаружив их постыдную беспомощность, но сегодня я счастлив…».
Что это? Глубокое понимание своего поступка – ухода в творчество… от земли? Шукшин как-то, по воспоминаниям Юрия Скопа, признавался: «И – хорошо! И – славно! А вся-то жизнь в искусстве – мука. Про какую-то радость, тут – тоже зря говорят. Нет тут радости. И нет покоя. Вот помрешь – лежи в могиле и радуйся. Радость – это лень и спокойствие…».
Сложные и запутанные процессы самооправдания, самоуспокоения – это, конечно, не какое-то особое свойство творческих людей. Но почему-то всегда, герои Шукшина – с нами можно и не согласиться – ищут самоуспокоения и самоутешения. Возьмем одного из главных шукшинских героев – Егора Прокудина: и этот «ворюга несусветный» ищет оправдание у Любы Байкаловой, может быть, специально и нашел себе такую? А Степан Разин, лихой атаман? И он туда же! И, не только перед друзьями-соратниками, но и перед врагами своими самоутешается. И положение найдут для этого подходящее, и время. Выверты их во многом виной собственной мотивированы… Все на себя берут». Посмотрим под этим углом самооправдания на поступки таких «крепких» мужиков, как Шурыгин, своротивший церковь, или Яковлев, спровоцировавший драку с земляками. Во всем видят свою исключительность, чувствуя свою исключенность. Это весьма характерно для шукшинских героев, для их самочувствия в жизни.
Исключительность-исключенность: из семьи – «Свояк Сергей Сергеевич», из села – «Медик Володя», из определенной общности людской – «Танцующий Шива», из жизни – «Горе», «Жил человек» – качество, отнюдь не характерологическое, а – экзистенциальное. Корни этого свойства глубоко-глубоко в надличностной духовной основе. А в каждом таком человеке, настоящем шукшинском герое – надлом, надсада и выверт. С этой стороны и душевная незащищенность, беспомощность и безнадежность. Чудики у Василия Шукшина – герои трагические, ибо судьбы у них беспросветные. Даже у таких, казалось бы, морально стойких людей, как Матвей Иванов («Я пришел дать вам волю»). Что он мог противопоставить душегубу Ларьке, который его, как агнца, повел на убой? Ничего! Порылся-порылся в своем сундучке – какие-то инструменты столярные. Вот и все! Ларьке, этой стихии беспощадной агрессивности, Матвей Иванов не мог оказать никакого морального сопротивления. Выходит, что он тоже духовно не заполнен, ущербен? Ставя здесь вопрос, мы, конечно, даем себе отчет в том, что данный герой Василия Макаровича Шукшина – лицо не историческое, вымышленное и, в контексте повести «Я пришел дать вам волю», нереальное по сути. Но оно было необходимо автору, как некая система вечных (утерянных) ценностей, в которой должны были бы соизмерены поступки других героев, в том числе (если не в первую очередь) и Степана Разина. Матвей Иванов – это, безусловно, шкала ценности. Но, Шукшин изменил бы себе, своей правде, если бы попытался наделить своего героя какими-то изначально данными реалиями (например, как русского пророка, ведуна, вещуна и т. п.). Матвей Иванов – это взгляд на конкретно-исторический период Руси из ее будущего (образ этот реализован Шукшиным через себя: но это не взгляд Василия Макаровича, нашего современника, на дела разинские, а его попытка прорыва в будущую Россию, – такая вот здесь диалектическая метаморфоза! Этот супергерой должен был бы обладать некоей духовной величиной, не вызывающей никаких нареканий в своей безусловной подлинности. Возможно ли такое дело? Тогда, в начале 80-х? Сейчас, во втором десятилетии ХХI-го века? Конечно, нет… Вот и заглядывает в свою душу, как в колодец, Степан Разин и ничего не находит там, кроме бездонной темноты, холода и пустоты. Беспросветность. Сакраментальный вопрос Василия Шукшина: «Что с нами происходит?» свой генезис ведет из нравственных поисков лучших его героев – Егора Прокудина и Степана Разина. А Матвей Иванов в этом не участвует. Мы смеем утверждать, что ни один герой Шукшина не дает на этот вопрос ответ. Ибо не знает. А дать бы должен мужик Матвей Иванов.
